Привычка к смерти. Что происходит с гражданскими людьми во время войны – хорватский опыт

От редакции

Во время войны происходит множество изменений в общественном сознании. Некоторые из них настолько масштабны, что почти незаметны. Одна из таких трансформаций – в восприятии смерти, разрушений и страданий. В какой-то момент информации по этой теме становится так много, что она уже не вызывает в наших душах ни сострадания, ни шока.

На днях в издательстве "Човен" выйдет сборник эссе хорватской писательницы Славенки Дракулич "Война везде одинакова". Большинство произведений, вошедших в книгу, посвящены войне на территории бывших республик Югославии. Но не все. Последние три эссе написаны после российского полномасштабного вторжения в Украину.

В книге Славенки Дракулич нет батальных сцен и военной аналитики. Большинство персонажей – обычные люди, оказавшиеся в чрезвычайных обстоятельствах. Они вынуждены жить с войной за окном и проходить разные этапы адаптации к потрясениям. Главная героиня здесь, безусловно, сама автор. В основу книги положено ее многолетнее исследование себя.

На какой стадии "адаптации к потрясениям" находится сегодня гражданское украинское население? Чтобы ответить на этот вопрос, мы выбрали фрагмент, написанный зимой 1992-го, – после года войны Хорватии за независимость.

Если коротко: накопление ужасов не обязательно означает, что мы все больше сочувствуем жертвам. Люди начинают думать, что все происходящее на войне происходит по ту сторону условной стеклянной стены, хотя находится на расстоянии каких-то 300 км. Это тревожный симптом, описанный в эссе "Три курицы". Публикуем его.

Три курицы

Когда ужасы войны переходят все пределы того, что мы привыкли воспринимать как "нормальное", когда выходят за пределы мыслимого, переходят на безопасный уровень экзотики, участвующие в войне люди вытолкнуты в еще большее одиночество.

Очевидно, я сразу увидела эту фотографию, но не придала ей особого значения. Случилось это летом, в середине августа. Помню, мои руки были липкими от влажного горячего воздуха, а когда я приобрела в соседнем киоске еженедельник Nedjeljna Dalmacija, скрутила его, используя как веер, чтобы немного охладиться. Тогда я положила его возле себя на сиденье автомобиля, где уже стояла корзина с рыбой, помидорами, картофелем и инжиром, которые я купила на рынке, и поехала домой, высоко вверх посреди Истрии. Фотография на первой полосе была там все время, она лежала рядом со мной, смотрела на меня, возможно, даже кричала мне в лицо, пока я ехала, продвигая под газету ладонь, брала инжир и ела его. Словно в тот день я замечала только цвета на фото.

Через неделю, убирая на кухне, я потянулась к стопке газет на подоконнике, чтобы выбросить их. Сверху лежала Nedjeljna Dalmacija, и тогда я заметила ее, уставилась на нее, столкнулась с фотографией лицом к лицу. Я взяла газету, а когда почувствовала под пальцами шершавые зеленые пятна, которые на бумаге оставил липкий инжир, вдруг земля выскользнула из-под ног, будто такое прикосновение толкнуло меня прямо в темноту с той стороны жизни, в самую смерть. То есть, когда я опустила глаза, то увидела фото молодого человека. Он лежал на спине. Его череп был расколот, а три курицы копались в его разлитом мозгу.

Я посмотрела сквозь открытое окно, был почти полдень, небо голубое и чистое. Я услышала стрекотанье сверчков в саду, лай соседской собаки, а потом тишину, почувствовала особый покой, в котором отсутствуют все звуки, будто кто-то на миг стер шум летнего дня. Когда я снова уставилась на первую страницу газеты, то почему-то ожидала, что изображение исчезнет, возможно, даже чистая газетная бумага отразит голубое небо. Такого фото не должно быть в этой жизни, этим летом, ему не место среди сверчков и собак. Ему вообще не место ни в чьей жизни.

Я села, осмотрела кухню, пытаясь убедиться, что все вещи все еще на своих местах. На плите кипела вода, на столе ждал картофель, который нужно было почистить, салат, который нужно помыть, пол ждал, пока я его вымою... ко мне придут люди, – лихорадочно подумала я, а в воздухе пахло фруктовым тортом. Я закрыла рот ладонью, крепко прижав ее. Я боялась, что начну кричать. Нет, это невозможно, это слишком, слишком...

Однако осталось чувство беспомощности, что я ничего не могу сделать против этого ужаса, против этой войны, которая оставляет по себе разбросанные мозги, в которых возятся куры, против того, что эту сцену сфотографировали, а затем поместили на первой странице газеты. Это не документ о жестокости войны, это документ против самой жизни, против смысла жизни, это то, что мгновенно отменяет жизнь, – мою, твою, всех нас. Все мое существо сопротивляется этому почти физически, словно мой желудок взбунтуется, если я еще раз взгляну на ту фотографию, как будто эта фотография угрожает моей жизни, и я ни за что на свете не могу этого допустить.

Но в тот момент я пережила двойное потрясение. Меня поразило не только то, что я увидела, но и то, чего я не увидела, то есть момент, когда я наконец-то по-настоящему стала видеть. Меня очень взволновало то, что я как-то не заметила, что изображено на фотографии, когда она впервые попала в поле моего зрения. Она была на первой странице, но, несмотря на это, я по-настоящему заметила ее только теперь, когда ее уже невозможно было не увидеть.

Она все время была здесь, на кухне – именно на кухне, – на протяжении всех этих дней она была перед моими глазами, когда я смотрела в окно, она была в поле моего зрения. Но если человек живет с войной, он проходит разные этапы адаптации к потрясениям. Год назад, в самом начале войны, меня поражало каждое изображение разваленного дома, раненого человека или мертвого животного. Следовательно, более жестокие сцены с трупами или окровавленными детьми оставались на том же уровне ужаса, имели тот же смысл. Накопление ужасов не обязательно означает, что мы все больше сочувствуем жертвам.

– Знаешь, что случилось со мной вчера вечером?, – спросила моя соседка, женщина лет пятидесяти. Я чувствовала себя настолько виноватой, потому что могу есть и одновременно смотреть все это, а потом сказала себе, что это меня никак не касается, что я ничего не могу с этим поделать, и продолжила есть.

За год, в течение которого идет война в Хорватии, а также в Боснии и Герцеговине, из-за все большей концентрации ужасов психологическая восприимчивость людей настолько изменилась, что они даже стали сопротивляться им. Мой шок от осознания того, что я даже не заметила эту фотографию, когда покупала газету, имеет такое же значение, что и шок, охвативший меня, когда я поняла, что именно изображено на фото. Ибо в тот момент я поняла, что эта война, по крайней мере, насколько мы видим в СМИ, переходит в фазу перенасыщения, сопротивляемости, даже отвращения.

Я с удивлением обнаружила, что никто не заметил эту фотографию в Nedjeljna Dalmacija, не вспомнил о ней ни один приятель, посетивший меня тогда, ни один сосед, ни один односельчанин – абсолютно никто ничего не сказал, хотя обычно делились тем, что их поражало или сердило. Мне показалось, что вокруг этой фотографии воцарилась какая-то необычная тишина.

Чтобы убедиться в этом, я позвонила подруге в Загреб. Она работает в этой газете, поэтому я предположила, что, видимо, видела это фото.

– Ты видела Nedjeljna Dalmacija за прошедшую неделю?, – поинтересовалась.

— Видела, да, а о чем идет речь?, – спросила она.

Я сразу поняла, что она не заметила фото, если бы заметила, то вспомнила бы о нем.

– Ты видела фото на первой странице?, – не отступала я.

- Какое фото?, – удивленно спросила она.

Итак, с ней произошло то же: эта слепота, затемнение определенных образов, слишком далеких для нас, слишком невероятных, слишком тревожных. И она их не увидела. Уровень ужаса стал настолько высоким, что была утрачена первопричина, предусматривающая публикацию таких фотографий, – предложить обзор человеческого страдания, чтобы мы могли его понять, чтобы могли идентифицировать себя с ним, чтобы что-то сделать, чтобы покончить с ним. Теперь фото начали сообщать о других вещах.

Случилось это летом, и я почти забыла о том событии или по крайней мере вытолкнула его куда-то далеко, в память. Недавно мой приятель Г. – австрийский журналист – рассказал кое-что, и оно мне напомнило об этом. Мы были на Франкфуртской книжной ярмарке. Поздним вечером 2 октября, когда он истощенный лег в постель и включил телевизор, увидел репортажи из Боснии. Он не помнил, на каком канале, каком-нибудь немецком, Sky News, CNN, кабельном телевидении. Он даже не знал, кто подготовил передачу, вся информация забылась после увиденного на экране. Сначала он заметил несколько обезглавленных трупов, а затем камера приблизилась к ящику и крупным планом показала несколько отрезанных голов, пять или, может быть, больше, он точно не помнит. А какой-то мужчина в расхристанной форме – вероятно, моджахед – позировал на камеру, держа голову за волосы.

Когда он рассказывал мне об этом на следующий вечер, пока мы шли по Ландштрассе во Франкфурте, город, натыканный небоскребами, был пустым и ветреным, а небо – тяжелым от дождливых туч. Среди всего этого я не смогла представить телевизионных картинок, которые он описывал, но мне было понятно, что он чувствовал, рассматривая их, и как эти изображения запечатлелись в его существе, буквально в его живой ткани. В какой-то момент Г. остановился посреди темных и молчаливых теней небоскребов, на освещенном неоновыми огнями тротуаре, склонил голову и беспомощно опустил руки, словно был невероятно уставшим. "Это безумие, сущее безумие, – повторял он, – я не могу этого понять. Ничего нельзя сделать, чтобы остановить это, абсолютно ничего".

Его взволнованность и безрадостность сначала тронули меня, а потом я стала обращать внимание на другое – слова. Г. постоянно повторял: "Я не могу этого понять, ничего нельзя сделать, чтобы остановить это". Он был не просто ошеломлен, а полностью парализован. Мне вдруг стало ясно, что речь идет о том самом ощущении, которое возникло у меня, когда я увидела, как куры клюют человеческие мозги, – парализующий ужас, это точное изречение.

Когда я и Г. столкнулись с непостижимыми образами войны в Боснии, то почувствовали, что речь идет о смене месседжа. Эти изображения невероятно уменьшают способность человека понять войну, отождествиться со страдающими.

Если бы это был фильм, мы бы сказали, что они гротескны. Когда речь идет о реальности (и когда нам понятно, что все действительно реально), они функционируют как взгляд в обратную сторону бинокля: вместо того, чтобы приблизить предмет, чтобы мы могли лучше его рассмотреть, они еще больше отдаляют его. Вот только в этом случае речь идет не о географическом расстоянии, а о культурном. Человек чувствует, что такое "бесчеловечное" поведение принадлежит другой цивилизации, столь далекой от него самой, что он вообще не может постичь эти образы и тем более не может отождествиться с болью, которую они представляют.

Война, которая фактически идет на пороге Западной Европы, на самом деле становится чем-то таким же далеким, как дети, погибающие в Сомали (или, может, это Уганда? В любом случае какая-то африканская страна...). Четко видны ребра, выпячивающиеся под их кожей, раздутые животы и мухи, которые лезут им в глаза, но ужас такой сильный, а мы настолько далеко и не можем хоть что-нибудь сделать, чтобы предотвратить это, что дети перестают быть человеческими существами и болезненно становятся экзотикой. Когда ты сталкиваешься с ними, барьер исчезает, и все, что тебе нужно, – это оттолкнуть от себя образ. Если визуально приблизиться к войне, чтобы засвидетельствовать правду, на самом деле может случиться так, что ты добьешься противоположного: замкнешь войну в гетто, в мир, в котором царят совсем другие правила, в абстракцию, которая сразу охладит чувства в тотальную "инаковость".

На следующий день, в воскресенье вечером, я сидела с другом в итальянском ресторане, и мы ни словом не вспомнили о войне на Балканах. Но я думала о том, что медиа, документируя ту войну так масштабно и страшно, на самом деле танцуют на самом пределе этичности. Возможно, была надежда, что благодаря глобальному значению СМИ, правда о той войне войдет в каждый дом мира и создаст давление на общественное мнение. Что супердержавы больше не смогут просто закрывать глаза и делать вид, что не представляют, что происходит на Балканах, и начнут действовать. Теперь эта надежда исчезла, потому что супердержавы делают именно это, – закрывают глаза.

Как будто такого рода визуализация заставляет людей отречься от нас, потому что мы дикари. Учитывая природу визуальных средств массовой информации, эффект одинаков, независимо от того, кто виноват в ужасах, независимо от того, показывает ли телекамера сербского солдата, настоящего моджахеда, хорвата или босняка, который стоит, держа в руках голову, — месседж об абсолютной непостижимости получают все. Визуальный эффект силен, но боюсь, что теперь мы начинаем ощущать его другую сторону, – перенасыщение.

Мой австрийский приятель Г. в то воскресенье ел карпачо, то есть сырое мясо. Не верю, что он понял то, чего я тоже не поняла, по крайней мере, в тот момент, но я не обвиняю его в этом. Так же, как я не могу винить людей, которые начинают думать, что все, что происходит на той войне, происходит по ту сторону стеклянной стены, хотя удалено на каких-то 300 километров от их домов или даже меньше. Они знают это, потому что имеют дар видеть, но иногда предпочитают не замечать этого.