Почему французские интеллектуалы после Второй мировой ненавидели США. Фрагмент из книги

15 сентября во львовском издательстве репортажной и документальной литературы "Човен" выходит книга выдающегося британо-американского историка и публичного интеллектуала Тони Джадта "Несовершенное прошлое. Французские интеллектуалы, 1944–1956".

Следите за проверенными новостями теперь и в WhatsApp

В своей работе Джадт ищет ответ на вопрос, почему в послевоенные годы французские интеллектуалы в большинстве своем были настроены просоветски. Один из таких ответов: поддержка коммунизма была способом "очистить" прошлое своей страны, запятнанное коллаборационизмом.

Liga.net публикует отрывок из книги – фрагмент раздела "Америка сошла с ума: антиамериканизм в исторической перспективе".

В 1940-х и 1950-х годах европейцы вообще и французы в частности не особо любили Америку... Европейцы ненавидели Америку, потому что ненавидели себя.

Клод Руа

(…) Многих французов преследовал сложный синдром, замешанный на фрустрации и бессилии (британцы разделяли его, но в значительно меньшей степени), в котором для них, особенно для интеллектуалов, невыносимым был уже сам тот факт, что их освободили именно американцы. Французам противен был их унизительный послевоенный статус и потребность выпрашивать у Вашингтона деньги на восстановление своей страны. Зато россиян можно было ценить и восхищаться ими издалека.

Дипломатическое дно было достигнуто в 1948 году, но упадок французского престижа на международной арене был очевиден задолго до того. Зимой 1946 года Леон Блюм (французский политик, возглавивший в конце 1946 года Временное правительство. – Liga.net) поехал в Вашингтон, чтобы просить о неотложной американской помощи и уменьшении или ликвидации французских военных долгов. Ценой, которую ему пришлось заплатить в рамках соглашения Блюма-Бирнса в мае 1946 года, было снижение пошлин и ослабление других экономических барьеров. В результате Францию в невиданных ранее масштабах наполнили американские материальные и культурные продукты. Такое "вторжение" превратило США в естественную цель для тех, кому в мрачные послевоенные годы нужен был объект для ненависти, а таких людей было много.

(...) Энтузиазм к современной немецкой мысли, отличавший молодых авторов в 1930-е годы, теперь перерос в своеобразную коренную французскую разновидность. Среди его основных признаков было общее Хайдеггеровское отвращение к "технической цивилизации". И хотя французская экзистенциалистская философия не придавала этой стороне Хайдеггеровской философии такого веса, как центральноевропейские читатели, ее закулисное присутствие ни с чем невозможно спутать. (...)

На склоне лет философ Александр Кожев размышлял: если человечеству не останется чем заниматься, оно, в муках желания действовать, всегда может "уподобиться американцам". Такие взгляды разделяли даже некоторые антикоммунисты. Писатель Жорж Бернанос многие из своих заключительных текстов в 1940-х годах посвятил предупреждению о деспотизме технологий и цивилизации автоматов, наползавшей из-за горизонта и с западного, и с восточного фронтов. Настоящим врагом был сам "производственный дух".

В этом смысле писатель Клод Руа не ошибся, разглядев во французской антипатии к американцам сублимацию самобичевания. Многим казалось, что продуктивистская зацикленность послевоенных лет в той же степени присуща коммунистам, что и всем остальным (...). В 1946 году философ Эммануэль Мунье писал, что "персоналистская" революция его мечты оказалась под угрозой по вине США больше даже, чем Советского Союза. Через десять лет его издательские последователи в Esprit продолжали твердо разделять эту мысль:

"Мы упрекаем социалистическую идеологию в том, что она идеализирует человека и слепа к человеческому несовершенству. Впрочем, обычный американец — гораздо больший слепец. Чего можно ожидать от цивилизации, которая издевается и выставляет на посмешище западные духовные традиции и загоняет человечество в горизонтальную плоскость существования, лишенную трансцендентности и глубины?

Этот комментарий не был исключительным. В тот период Esprit часто сдабривал свои колонки язвительными замечаниями об американской культуре. Журнал превратил в вопрос хорошего тона попытки сдобрить любую критику коммунистического общества насмешливым или пренебрежительным напоминанием о значительно большей духовной угрозе по ту сторону Атлантики.

Поэтому редакционная колонка 1952 года напоминала читателям, что "Изначально мы предупреждали о рисках, которые для нашей страны представляет американская культура, которая в корне атакует своеобразие, ментальную и нравственную целостность Европы". Конечно, по сравнению с таким советская угроза была ничтожной.

(...) Наверное, гораздо интереснее точка зрения Франсуа Мориака, которого сложно заподозрить даже в мельчайших советскофильских мотивах. Мориак, подобно Тьерри Мольнье ранее, не имел необходимости посещать США, чтобы составить себе о них мнение, ведь до конца 1950-х годов "американский образ жизни" был одновременно чужим и знакомым: "Для меня этот народ более чужд, чем любой другой. Я никогда туда не ездил – зачем? Они нас не только посетили – они нас изменили".

К таким взглядам Мориак пришел не с наскока. Как и у де Голля, его неодобрение всего американского было продиктовано культурой, религией и ощущением веса (и упадка) своей страны. (...)

В сентябре 1950 года Мориак с определенным сочувствием отметил  вспышку гнева Клода Бурде на страницах L'Observateur: "Франция все теснее связывает себя с нестабильным, импульсивным, подчас истерическим американским лагерем (...)". "Истерический, нестабильный, импульсивный" – это предсказание предположения Сартра, что "Америка сошла с ума", хотя Бурде и писал задолго до решения дела Розенбергов. Язык Мориака был сдержаннее, но он разделял мнение, что в Америке было что-то неконтролируемое, поверхностное и непостоянное.

Одной из причин таких взглядов было то, что Мориак, как и Бурде, все больше переживал о нависшем колониальном кризисе. Соответственно, он становился все более критичным к правительствам Франции, но при этом очень чувствительным к моральной позиции критиков Франции из-за рубежа.

(...) В октябре 1956 года Мориак писал следующее: "Кто, черт возьми, такие американцы, чтобы критиковать колониалистское поведение французов?" Они не только сами охотно прибегали к колониальным политикам, но и в процессе не прочь были совершить геноцид: "Мы что, пришли к тому, чтобы слушать наставления этой нации великих истребителей?"

Некоторые из тех, кто, в отличие от Мориака, верил в колониальную судьбу Франции, замечали риски передачи колоний: Жак Сустель боялся, что независимый Алжир станет пристанищем для арабских националистов, коммунистов или американцев — а скорее всех трех. Представление, что деколонизация была игрой с нулевой суммой между сверхдержавами, где потеря Франции станет победой Америки, в то время было широко распространено.

Поэтому внимание интеллектуалов после 1956 года сместилось с коммунизма на антиколониализм, но это не означало, что антизападные и антиамериканские сантименты исчезли.

Впрочем, если антиамериканские настроения предыдущих лет основывались на абстрактных и метафизических концептах высокой культуры или состояния человечества, теперь Запад обвиняли в более конкретных и наглядных грехах империализма и расизма. В этих вопросах среди французских интеллектуалов в основном царило согласие. Даже Этьембль, беспощадно критиковавший заблудшее мышление своих прогрессивных коллег по всем другим проблемам, не только соглашался с ними, что Америка была ничтожной цивилизацией, величайшим достижением которой был Reader's Digest , но и предостерег американцев от того, чтобы раздавать французам жизненные советы.

Во времена беспрецедентно распространявшейся тревоги по поводу нависшей опасности ядерной войны он писал: "Вместо обещания того, что может оказаться слишком идеальным, даже вечного покоя, американцам следует поискать бревно в своем глазу. Уже только отношения к чернокожим достаточно, чтобы пренебречь любыми попытками США учить кого-то нравственности или savoir-vivre" . (...)

В то десятилетие вопрос чистой совести не давал покоя многим. В первые годы после войны Америка казалась надоедливо невинной, необремененной сложным и неоднозначным европейским прошлым. Именно эта комбинация чистой совести и технологических ресурсов, по мнению Мунье, должна стать важнейшим достоянием Америки на пути к мировому господству. Неудивительно, что он, Сартр и другие с большим злорадством посвятили свое время и место на страницах собственных журналов тому, чтобы продемонстрировать, насколько действительно грязными были американские руки. (...)

Дополнительной причиной такого поведения было то, что послевоенное господство США придавало вес извращенному утверждению, что якобы Америка как-то стала наследницей нацистов. В этом свете устремить ярость на американцев стало священной обязанностью всех прогрессивных мыслителей. К тому же даже поклонники американцев оказывались в деликатном положении.

Французские коммунисты были мастерами в поиске такой ситуации. Как и их товарищи в Италии, Чехословакии, Югославии и других странах, они заявили, что являются наследниками национальной буржуазии, которая провалила свою задачу и подверглась чужеземному фашистскому господству. Они свалили ранее разграниченные политические языки партии, класса и нации в один словарь, который сначала использовали против немцев, но при необходимости он почти без изменений мог пойти в ход и против новых оккупантов и коллаборантов.

Интеллектуалам и политикам, не относившимся к Коммунистической партии и не особо отличившимся во времена сопротивления, такая терминология приносила душевное спокойствие. На первый взгляд, аналогия с нацистской Германией может показаться несусветной, но в ней есть определенная логика. Для мужчин типа Жюльена Бенди, всю жизнь питавшего неприязнь к Германии, даже победа над Гитлером не была гарантией успеха. Немецкие идеи еще могут восторжествовать, попав в другие руки. В послевоенные годы больше не было Германии за Рейном, которую можно было бояться и ненавидеть. Но было американское правительство, сознательно и целенаправленно отстраивавшее свою половину старой немецкой империи, чтобы противостоять Советскому Союзу и сдерживать его революционные амбиции.

До 1948 года такие чувства держали при себе. Послевоенный порядок только налаживался, многие французские политики центристских и левых взглядов прилагали усилия, чтобы американцы и британцы поддержали жесткое расформирование немецкого государства, россияне до сих пор вели переговоры с американцами, какими бы непродуктивными и недружелюбными ни были эти переговоры.

Но когда раздел закрепился, план Маршалла одобрили, опубликовали американский план по восстановлению немецкой республики, а французские мечты о нейтралитете разбились, во многих кругах согласились, что американцы не очень-то отличаются от немцев. Коммунисты прямо говорили об общей идентичности старых и новых оккупантов. Франция снова превратилась в "оккупированную страну". Злокачественное влияние американской культуры и капитала стало вездесущим — подобно влиянию нацистов в 1930-е и 1940-е годы, так что задачей всех настоящих французов было "присоединиться к Движению сопротивления".

Такие аналогии упали на плодородную почву. Esprit , Observateur , а особенно Témoignage Chrétien между 1948-м и 1953 годом демонстрировали стойкую враждебность ко всему, что исходило из Америки. Экономическая поддержка, Берлинский воздушный мост, НАТО, Корейская война, предложения по созданию европейских сил обороны и перевооружению Германии воспринимались не только как политические или военные ошибки, но и как доказательства американских попыток распространить и закрепить свои экономические влияния. К тому же о них писали и говорили как о свидетельстве того, что американцы стремятся оккупировать и унизить Европу — а особенно Францию.

В результате интересной транспозиции и саму модернизацию Франции начали воспринимать как некое мошенничество. Если самое современное общество в мире — США — теперь было оккупантским, любые коренные французские попытки трансформировать экономику или отстроить экономическую или политическую жизнь могли принести пользу только американцам.

Соответственно, по мнению Симоны де Бовуар, Мендес-Франс и le mendésisme направляли исключительно на "улучшение" капитализма и колониализма с технократической перспективы. Они были только марионетками. Уже в начале 1960-х годов де Бовуар в мемуарах продолжала утверждать, что "они были просто немного приукрашенными правыми". Что касается участия Франции в восстановлении Европы, то "европейский миф" отвергали. Его считали просто американским происком, направленным на восстановление германского могущества, которое могло бы противостоять легитимной власти и влиянию Советского Союза на Востоке.

Ответственность за провалы освобождения теперь решительно (хотя и анахронически) переложили на плечи Вашингтона. Не успела униженная и истощенная Франция выкарабкаться из-под гнета одной оккупации, как оказалась под игом другой — более полной и вредной. Конечно, духовное сопротивление такому угнетению было важнейшей моральной необходимостью.