Театр военных действий. Как режиссер, танцовщица и певец стали солдатами и волонтерами

ПОЗЫВНОЙ "АНТОНИНА"

Антонина Романова (35 лет), театральный режиссер, перформер, небинарный человек

Еще до Майдана, в 2013 году, я поставила последний спектакль в Симферополе. О войне. Это был спектакль по пьесе абсурда Фернандо Аррабаля "Пикник". События в нем происходят во времена гражданской войны в Испании. Но сейчас я понимаю, что ставила об этой войне, которая сейчас происходит в Украине. Только тогда я не знала этого.

Я чувствую себя персонажем пьесы Аррабаля. В ней три персонажа – это солдаты, которые максимально не подготовлены к войне. Они вообще не солдаты. Не умеют правильно держать автомат, не умеют стрелять, не умеют сражаться. Они умеют делать бумажные цветы и петь песни. Это максимально абсурдно и парадоксально, но сейчас я в середине этого представления. И я – один из этих персонажей.

Чем закончилось представление? Всех убивают. Надеюсь, у нас будет по-другому.

Когда началось вторжение, я утром пошла сдавать кровь. Это заняло весь день. Поначалу в одном отделении была большая очередь, и этот пункт приема был не способен принять всех людей, в том числе меня. Так что нас, у кого не смогли взять кровь, отправили в другое отделение. Мы пришли туда, там отстояли очередь. Кровь я сдала.

Потом была ночь в ванной комнате, в которой мы спали вместе с партнером Сашей. На следующий день мы сходили в бомбоубежище, где людей было больше, чем оно могло вместить. Мы вернулись в ванную и стали думать, что делать дальше. Было три опции – ехать из города, сидеть в бомбоубежище или идти в тероборону. Мы выбрали тероборону. Написали заявление, и дальше все начало происходить очень быстро.

В теробороне два дня мы с партнером ночевали, в чем были, – на полу, на кафеле, нашли какой-то картон. Потом уже появились волонтеры, и постепенно появились вещи. Сейчас есть все необходимое. Нас кормят, поят. Есть карематы, спальники.

Когда я почувствовала, что стала солдатом? Я до сих пор этого не почувствовала. Да, я ходила на дежурство, останавливала машины, проверяла документы. Всегда была с автоматом, но ни разу не стреляла из него. Мы не солдаты. Мы люди, защищающие город.

Как командир воспринял мой позывной "Антонина"? Никто до сих пор не понимает, что такое небинарный человек. Поэтому еще раз – это человек, не идентифицирующий себя ни как мужчину, ни как женщину. И для того чтобы объяснить, кто такие небинарные люди, нужно прочитать лекцию о гендерной идентичности. Потому что как только говоришь слово "гендер" – у людей начинают выкатываться глаза, и дальше диалог становится невыносимым. Но сейчас проводить такие лекции не ко времени.

Люди как поймут, так и поймут. С самого начала мне было страшно говорить о своей идентичности, хотя шило в мешке не утаишь, ведь в теробороне нас проверяют, проверяют наши социальные сети, а у меня там все как на ладони. Потом я написала на своей тумбочке из картонных коробок "Антонина", никто мне ничего не сказал. Затем уже командир шутил: "Кто же это Антонина? Где она?"

На мой день рождения мне подарили упаковку прокладок. Армейский юмор. Это то, к чему привыкаешь быстро.

Когда ребята с теробороны начинают шутить о геях или называть кого-то пидорами, мы с Сашей встаем и просто смотрим на них. И они начинают тише говорить или добавляют: "В плохом смысле этого слова".

Однажды я стояла на дежурстве с парнем. Он стал расспрашивать меня о моей девушке. Я сразу сказала ему все как есть. Он мне: "У меня никогда не было таких знакомых". Я ему: "Теперь есть".

Стрелять из автомата не страшно. Я стреляю из автомата не так уж плохо – большинство стреляет хуже, чем я.

Что я поняла о любви во время войны? Это такая более глубокая связь. Когда между вами все ясно без слов. Это больше любви.

В первые недели у меня было впечатление, что творец внутри меня уснул. Может быть, навсегда. Я не представляю, как вернусь в искусство. Как буду ставить какие-то спектакли. Это сейчас кажется такой х...ней. Перед войной у меня должна была быть серия премьер в Театре драматургов, но сейчас я думаю: вот послезавтра закончится война, я должна вернуться к этим спектаклям, но я не понимаю, как это делать. Потому что это абсолютная х…ня.

Что не х…ня? Не знаю. Это вообще не так работает. Происходящее вокруг гораздо интереснее, чем то, что происходит в театре. Театр проигрывает действительности. Зачем что-нибудь творить в театре, когда ты не можешь соперничать с реальностью?

Что я сделаю первым делом после того, как закончится война? Завтра война не закончится, она не закончится и через месяц. Это надолго. Это марафон. Мы с партнером очень часто говорим о том, что после войны выспимся. Будем спать трое суток подряд. Затем примем душ. И поедем в Крым. Украинский.

Читайте нас в Telegram: проверенные факты, только важное

"ОСТАТЬСЯ – ОЗНАЧАЛО ПРИНЯТЬ МЫСЛЬ О СМЕРТИ"

Ольга Островерх, основательница киевской школы танцев фламенко, волонтер

24 февраля, в полпятого утра, мне позвонила подруга Вася и совершенно чужим голосом сообщила, что началась война. Сказала, чтобы я вставала, одевалась, брала вещи и выходила из дому. Я ее не узнала, подумала, что это какой-то дурацкий пранк, и бросила трубку.

Посмотрела новости. Вася мне еще раз перезвонила, мы поговорили. Я забаррикадировала пространство под кроватью, чтобы там не спряталась моя собака. Естественно, никакого тревожного чемоданчика у меня не было. Я быстро собрала его: сложила документы, деньги и собачий корм.

Позвонила подруга Катя и сказала, что едет ко мне. Катя – психолог. Когда она приехала, я ходила довольно бессмысленная по квартире, читала новости. Было ощущение кома в горле. Катя сказала: "Будем варить борщ". Дала мне нож и заставила чистить картошку.

Затем пришел родственник, съел этот борщ и ушел в тероборону. А мы с Катей решили, что нам тоже надо куда-то идти. Поскольку последнее место, где я делала что-то патриотическое, было КГГА во время Майдана, мы пришли туда.

Там нас поставили разливать "коктейли Молотова". Мы поняли, что все там готовятся к тому, что к вечеру на Крещатике будет бой. Когда вернулись домой, к нам приехали с Оболони мои девицы (ученицы Ольги. – Ред.). На Оболони уже были диверсанты, девушки видели их с балкона, а приехали они ко мне, потому что я живу в центре и здесь казалось безопаснее. В итоге они и Катя застряли у меня на длинный комендантский час, после чего мы решили, что нам, пожалуй, лучше жить вместе.  

С третьего или четвертого дня войны Катина подруга предложила нам включиться в работу волонтерской группы. Была создана сеть перевалочных складов, один из которых мы организовали прямо в нашем доме – в подвале. Наша группа занималась адресной помощью старикам, маломобильным людям и женщинам с маленькими детьми.

Мы начали знакомиться с какими-то сумасшедшими персонажами. Один раз шли в аптеку, проходили мимо бара, увидели, как какие-то модные молодые люди из большой машины выгружают памперсы и детское питание. Познакомились и стали к ним приходить за памперсами.

Самое смешное, что выдача памперсов происходила в самом баре, среди бутылок с бухлом. Модные мальчики выдавали нам памперсы, но чувствовали себя при этом так, будто у них там как минимум склад тепловизоров или броников. Все было очень засекречено.

Поскольку наш склад находился в одной из комнат опорного пункта полиции, вскоре у меня появился новый друг – участковый Андрей. Мой дом находится недалеко от вокзала, поэтому к нам в первые дни участковый приводил "потеряшек" и оставлял на день.

Первым к нам попал парень 20 с небольшим лет с биполяркой. Из Бучи. Он оттуда пришел пешком. Его подобрали на трассе. Он был весь поцарапанный, в Киев шел в тонких летних кедах – тогда было очень холодно. С него почти все время спадала одежда, потому что он с бабушкой сидел семь или восемь дней в подвале и ничего не ел.

В голове у него все перепуталось, он считал, что все, что происходило в Буче, сделали переодетые наркоманы. Из его рассказа мы поняли, что он жил с бабушкой, работал на стройке. Он все повторял, что пенсию не получал, потому что мог работать. Вероятно, пока он был под присмотром бабушки, он был в порядке. Скорее всего, принимал какие-то препараты.

Но от шока и от того, что не было лекарства, произошло обострение. Он явно с диагнозом, но при этом очень добрый, милый. Хотел нам сделать что-то приятное. Когда мы его кормили, вынул из кармана замотанный в бумажку хлеб, раскрошенный в труху, и пытался им всех угощать. Бабушку его, по тому, что он описывал, как она лежала, скорее всего, убили. Через друзей мы нашли контакты больницы имени Павлова и туда его отправили.

О фламенко. Первые две недели мне было странно видеть себя танцующей. Я смотрела видео и не верила, что это я. Какая-то совершенно чужая женщина. Но где-то уже через месяц меня начало триггерить. Уже захотелось делать что-то.

Тело реагирует очень странно. У меня был один такой день, по-моему, третий или четвертый, мы с девочками не спали. Лежали на диване в обуви – это еще была та фаза, когда я спала, не снимая ботинки. И я у Кати спрашиваю: "Ты чувствуешь, дом дрожит?" Она говорит: "Нет". И я поняла, что у меня вибрирует тело, причем не нервная дрожь, а такая глубинная вибрация, как при землетрясении.

Я занималась йогой все это время, делала упражнения. Хотя это было очень странно. Включать видеоуроки с йогой, слушать, как тренер говорит весь этот бред: "Оставайтесь в моменте, отпустите ожидание от практики"... А у тебя за окном сирены и ПВО, ты такая стоишь и пытаешься дышать.

Но танцевать я не могла. Потом кое-что случилось. Одна из наших девушек (студенток Ольги. – Ред.) просидела месяц под Ирпенем с мамой, тетей и двумя котами. Месяц во всем этом адище, со всеми спецэффектами – они мерзли, голодали, их обстреливали, она лежала лицом в землю. Когда она оттуда выехала, мы увиделись.

И она мне сказала, что когда ей было совсем страшно, она сидела и вспоминала, как идет на занятие по фламенко: поднимается по лестнице, заходит в зал, надевает туфли и начинает танцевать. Она в голове прокручивала хореографию. И таким образом медитировала в самые страшные моменты.

Через несколько дней я провела первое занятие. Нас собралось пять человек – все, кто смог добраться. Мы два часа отпахали. И это были реально единственные два часа, когда никто из нас не помнил, что происходит.

В чем суть фламенко? Это свобода. А в экстремальных ситуациях срабатывает зажим, когда перестаешь ощущать тело. Когда не можешь нормально дышать. И потом, на фоне того что происходило, все, что связано с искусством, казалось мне таким нелепым и совершенно невозможным занятием. И речь не только о танце. Я человек, который читает все время. Если не танцую, я читаю. Я книгу открыла только через месяц. Это были "Опыты" Монтеня.

У каждого был период, когда он принимал решение: остаться или уехать. Мои родные, мои европейские друзья очень настаивали на том, чтобы я уехала, но я решила остаться. А остаться – означало принять мысль о смерти. Поэтому мы читали "Кодекс Бусидо".

Почему я решила остаться? Я не могла себе представить ситуацию, когда бегу. И у меня не было на то особых причин. Если бы у меня был ребенок или родители, которые зависели от особых лекарств, конечно, я бы это сделала, но поскольку нет – я не хочу бежать. То, что я здесь – залог того, что сохраню ментальную целостность.

Я из семьи историков и люблю историю. Это еще одна причина, по которой осталась. Человек во мне все это время просто орет от ужаса, а историк во мне офигевает от того, что он все это видит. Как историк – я должна была все это посмотреть из партера.

Было ощущение, что жизнь меня ко всему этому готовила. И вероятно, подсознательно я обращала внимание на какие-то вещи, которые связаны с возможностью такой ситуации.

Как-то подружка показала мне картинку из Facebook – терраса, вино, море. И говорит: когда все это закончится, мы поедем и будем вот так сидеть. А я понимаю: даже если у меня сейчас в квартире появится волшебная дверь, я смогу ее открыть и выйти на такую террасу – мне не станет от этого лучше. Мне там будет гораздо хреновее, чем здесь.

Мы все испытываем друг к другу чувство вины. Жители центра Киева чувствуют себя виноватыми по отношению к жителям Святошино, киевляне чувствуют себя виноватыми перед харьковчанами и мариупольцами, перед людьми, которые остались в Буче и Ирпене. Ну а те, кто уехал из страны, – перед жителями Украины.

Я дружу с создательницей музея Булгакова Кирой Николаевной Питоевой-Лидер. Ей 84 года, она пережила оккупацию в Киеве во Вторую мировую. Помнит о том времени. Живет на Подоле. А в первые дни войны там было громко. Я за нее беспокоилась, звонила ей, спрашивала: "Кира Николаевна, как вы там?  У вас опять там что-то взорвалось. Бахает". А она мне: "Ну так, Оля, война ведь – конечно, бахает". И для меня ее ответ стал таким внутренним мемом.

Сейчас мы все живем в поле чудовищных историй. И когда начинаем их осмысливать нашим довоенным умом, они нас шокируют. Но ведь идет война, и нужно мыслить категориями войны. А это уже совершенно другая жизнь. Мы никогда не сможем вернуться в исходную точку.

Присоединяйтесь к Instagram LIGA.net – здесь только то, что вы не можете не знать

"ЕСТЬ ШАНС, ЧТО МИР ОПОМНИТСЯ БЛАГОДАРЯ ЭТОЙ ВОЙНЕ"

Александр Положинский (49 лет), певец, бывший участник группы "Тартак", проекта "Був'є" и дуэта "Ол.Ів.'Є" 

Значительную часть своей сознательной жизни я чувствовал, что мне придется жить во время войны в Украине. Я не могу объяснить это логично. Часто думал, что и как буду делать в случае широкомасштабного вторжения, что и как буду делать в случае оккупации Луцка.

Чему меня научила эта война – вообще ничего не планировать. Нет смысла. Обычно я рано не просыпаюсь. Но 24 февраля проснулся очень рано, без будильника. Не под влиянием внешнего фактора, если он и был, то я его не осознал. Мне показалось, что я очнулся от ощущения внутренней тревоги. А потом уже услышал взрывы.

Днем поехал в центр города, прошелся, чтобы почувствовать, что происходит. И ничего не почувствовал. Но людей было много на улице. Мы встретились с моим товарищем – увидели, что работает кафе, выпили кофе. У меня не было паники, испуга. Я в тот же день написал и обнародовал стихотворение на эту тему, хотя обычно стихов не пишу. Стихотворение было о том, что страха нет.

До этого дома провел подготовительную работу. Мы с мамой живем в частном доме. Я отнес в подвал теплые вещи, чтобы можно было спать и греться, когда холодно. Понабирал по максимуму воды. Короче, подготовил то, что рекомендовано было подготовить для потенциальных бомбоубежищ. Съездил в штаб теробороны, в которую записался перед войной. Там мне сказали ждать вызова, потому что пока нужны люди с военным опытом. Вернулся домой ждать.

Но оттуда мне так никто и не позвонил. На третий день я сам им написал, но ответа не получил. Когда уже потом был в Киеве и общался с разными военными, спрашивал, готовы ли они меня взять к себе. Мне отвечали: "Чувак, ты нам не нужен в подразделении. Ты больше пользы приносишь, занимаясь своим делом, пиши песни!"

Мне это так много и часто говорили разные люди, что я перестал дергаться в направлении – "дайте мне автомат, я пойду воевать". Если нужно писать – я буду писать, если нужно выступать – я буду выступать.

В этом плане на меня очень сильно повлияло интервью руководителя одного из спецподразделений. Мне запала его фраза: "Твое подразделение настолько сильно, насколько силен твой самый слабый боец". Если учесть, что я боец не очень, то я понимаю, что могу стать самым слабым звеном подразделения из-за того, что недостаточно подготовлен физически и профессионально. А также потому, что меня считают, условно говоря, звездой – ко мне может быть какое-то особое отношение, и люди просто не хотят этих хлопот.

На третий день мой друг Арсен Мирзоян (певец, заслуженный артист Украины. – Ред.) предложил мне ехать в Киев. Тогда уже начинались прорывы диверсионных групп, уже раздавали оружие с грузовиков. Я поехал, потому что считал, что мы там будем нужны.

Что я успел сделать за время войны? Успел поготовиться к участию в боевых действиях. Несколько ночей с автоматом провел. Мы с Арсеном присоединились к одному боевому подразделению и были вовлечены в определенные процессы вместе с ними. Но поскольку никаких боевых действий не было и впоследствии наше присутствие там оказалось нецелесообразным, то мы приняли решение, что будем лучше заниматься тем, что мы знаем.

Начали немного волонтерить. Продукты возили в госпитале. Горючее развозили, когда в Киеве трудно было с горючим. Мы же много времени проводили в разных переездах и, если попадали на заправку, где есть бензин, заливали его в канистры, которые постоянно возили с собой, и затем передавали военным или волонтерам. В перерывах между тем бегали в студию, записывали песни.

В какой-то момент наш с Арсеном товарищ предложил присоединиться к нему – переганять автомобили для военных и помогать со сбором средств на их приобретение (Александр Положинский собрал 28 000 евро. – Ред.). Я вообще довольно далек от техники. А тут и профессиональным водителем приходилось быть, и общаться с людьми по разным вопросам.

Скоро мне 50. Несколько моих коллег и дружбанов не дожили до этого возраста и многое не успели сделать. А у меня есть куча незавершенных проектов, которые я тяну уже несколько лет. Мне не удавалось по разным причинам их завершить. Сейчас хочется дотянуть хотя бы что-то.

Когда-то в детстве я был довольно плаксивый. Мог легко расплакаться – я не плакал от физической боли или обиды, но от несправедливости и бессилия мог разреветься. Сейчас это чувство бессилия меня сильно истощает. Я вижу факты издевательств, пыток, изнасилований, убийств – это проходит через меня и вытягивает силы. От этого бывает очень больно – где-то внутри костей.

Слушаю музыку почти всегда. Я из тех людей, которые могли бы слушать музыку и на похоронах, потому что мне это помогает переживать. Даже если музыка не будет играть, она будет звучать в душе. Поэтому мне не очень удается понять тех, кто говорит: "Я за всю войну ничего не послушал и мне не хочется, музыка не цепляет". Меня музыка поддерживает. Очень.

Есть пара людей в России, которым мне не хочется сказать: "Пошли вы на…й". Но мне в то же время не хочется иметь с ними ничего общего – ни общаться, ни видеть, ни слышать их. Я случайно услышал песню Покровского (Максим Покровский, российский певец, лидер группы "Ногу свело!" – Ред.). С одной стороны, он якобы выступает против войны и якобы там есть намеки, которые можно воспринимать как то, что он нас поддерживает. Но у меня полное неприятие ни его, ни этой песни. Даже если там правильные смыслы, я их не хочу воспринимать – блин, 55 дней прошло. И это только большая война. Чувак! Крым, который ты вспоминаешь в песне, оккупировали восемь лет назад! И это ты восемь лет чесал себе жопу, чтобы наконец выдать эту песенку?! Такие у меня эмоции почти ко всему российскому. Сейчас.

Я радикально отношусь ко всему российскому в нашем пространстве. Я за то, чтобы все их памятники по максимуму куда-нибудь переносить подальше от нас, переименовывать улицы.

Что меня в этом всем действительно удивляет – это реакция мира. Насколько почти всем было насрать. Хотя в последнее время частично это изменилось. Но сколько времени прошло, сколько городов разрушено, сколько людей убито и искалечено!

Раньше меня часто спрашивали, почему я не хочу иметь детей. А я отвечал: потому что мы живем в мире, где может закончиться все очень плохо. Даже если отвергнуть тот факт, что один маньяк может вызвать конец этого мира, применив ядерное оружие.

Сейчас против граждан Украины осуществляются ужасающие массовые преступления. Такое уже было в прошлых столетиях. Человечество уже тысячу раз проговаривало много красивых слов. Что никогда снова, что нельзя допустить повторения. И что мы имеем сейчас в Европе – массовые убийства, пытки, изнасилования. Убийства детей. Факты использования запрещенного оружия, множество фактов нарушений прав человека.

И миру, по большому счету, просто не хочется с этим связываться. Мировое сообщество, как и прежде, пытается закрыть на это глаза. Это не внушает оптимизма. Но есть шанс, что мир очнется благодаря продолжающейся войне в Украине. А может, и нет. Никогда не знаешь, что сработает. Знаешь, что поддерживает – любовь, дружба, вера в себя и своих людей, надежда на лучшее.